Легендарный исполнитель ролей Павки Корчагина и Володи Шарапова Владимир КОНКИН: «4 мая 72-го года две телеграммы я получил: одна, из Саратова, сообщала, что у меня близнецы родились — мальчики, и вторая, из Киева, — что на студию Довженко в «Как закалялась сталь» вызывают. Второго такого дня, который всю мою жизнь просто перевернул бы, у меня больше не было»

В 1961 году, когда кремлевские небожители во главе с Хруще­вым решили народу самое насущное дать — а именно Моральный кодекс строителя коммунизма, на подготовку текста исполнителям аж три часа отвели, и в запарке, подгоняемые цейтнотом, ушлые цековские сочинители, которые в отличие от рядовых коммунистов Библию читали, ничего другого не придумали, как 10 заповедей из Нагорной проповеди Иисуса Христа слямзить. Естественно, ни 10-летний саратовец Володя Конкин, ни его родители, истово любящие сына и партию, и представить тогда не могли, как этот исторический пердимонокль на их фамилии отразится.

Дело в том, что включение религиозных элементов в коммунистическую идеологию следующих шагов неизбежно потребовало — в частности, окормляемой Политбюро пастве позарез ком­мунистическая икона понадобилась. Миссию иконописца власти кинорежиссеру Николаю Мащенко доверили — романтику украинского кино, пламенному ком­мунисту и христианину в одном флаконе, а он уже свой выбор на начинающем актере Владимире Конкине остановил. Так карта легла: интеллигентски тонкое лицо дебютанта, которое в Советском Союзе, скорее, препятствием к кинокарьере было (в те времена с такой внешностью только буржуев да врагов народа разрешали играть), к идеологическому двору вдруг пришлось.

Сегодня с трудом верится, что по количеству просмотров фильм «Как закалялась сталь» второе месте после «Семнадцати мгновений весны» занял, причем случилось это уже после того, как на основе телесериала киноверсию выпустили и в кинотеатрах крутить начали. Исполнитель главной роли Конкин кумиром толпы, героем девичьих грез и свадебным генералом на официозных посиделках стал — он еще порог Театра имени Моссовета, куда после триумфа его пригласили, не переступил, а театральные коридоры уже мешками с письмами поклонниц были завалены...

Правда, подарок судьбы с подвохом оказался — в Госкино СССР негласный приказ появился, согласно которому снимать актера в ролях, дискредитирующих светлый образ Павки Корчагина, не рекомендовалось. Партийные пропагандисты не просто «икону» на вооружение взяли — от порчи ее оберегали, несли впереди, подталкивали, подпирали сзади... Через пять лет волею начальства Владимир в культовом сериале Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя» «милиционера будущего» сыграл, и все повторилось — восторги поклонников, творческие встречи... Кем же надо быть, чтобы в такой ситуации в гордыню, тщеславие и эгоцентризм не впасть, чтобы от самолюбования и завышенной самооценки удержаться? Разве что доской деревянной...

Все изменилось, когда новые хозяева жизни пришли: они изображенными в библейских сюжетах не каких-то актеров видеть хотели, а себя, любимых. В принципе, каждый артист должен быть психологически готов к тому, что снимать его не всегда будут, но Конкин, похоже, так и не смог смириться с тем, что кинематограф, который поначалу его на пьедестал возвел и прославил, вдруг просто отвернулся и напрочь о нем забыл, и оказалось, что ответа на самый главный вопрос: как в годы забвения жить — у Владимира нет.

Незадолго до смерти Николай Мащенко дал мне интервью, оказавшееся для него последним. Режиссер продолжал за судьбой Конкина следить, из которого некогда «икону» слепил, и очень сожалел о том, что для Владимира эта ипостась не­подъем­ной оказалась. Николай Павлович с болью о его пьяных выходках говорил, о скандалах, ругани, оскорблениях, дебоширствах, которые былую славу, увы, давно затмили...

Надо ли удивляться тому, что «икону» «иконостасом» государственных наград обошли? Сегодня у Конкина-Шарапова три памятника есть, его киногерою поставленных, — в Киеве, Москве и Волгограде, а вот звания народного артиста нет — всего-навсего заслуженным УССР и Российской Федерации остался. В кино Владимир Алексеевич давно не снимается, программа «Домашняя библиотека», которую он некогда на телевидении вел, долго жить приказала, зато по церковным праздникам собственный стихарь надевает и перед народом в роли... фонарника появляется. Дело в том, что после смерти жены Конкин неизменным участником крестных ходов в подмосковном Зарайске стал, где когда-то его незабвенная Аллочка соловья впервые услышала.

Какой артист в центре внимания быть не любит? — но Владимир Алексеевич даже на фоне коллег выделяется: видя, что аудитории интересен, он расцветает, глаза загораются, его талант, казалось бы, давно и безнадежно под вредными привычками погребенный, искриться и всеми гранями играть вдруг начинает. «Ну смотрите, разве я не хорош? Разве удивлять и потрясать не могу? Неужели твоих, публика, любви и обожания не заслуживаю?» — в его взгляде читается, но в ответ — тишина.

Чтобы выговориться, Конкин писать начал, и недавно его седьмая книга под названием «Скрип одинокой двери» в свет вышла. Ключевое слово здесь — «одинокий»...

«Киев я очень люблю, и это не только ностальгия по молодости. Все-таки он руку мне протянул в тот период, когда, поманив, очень много пообещав, Москва за одно место чуть-чуть укусила»

— Вы, Владимир Алексеевич, родились, жили и учились в Саратове, ваши предки — в Москве, тем не менее много на украинской земле снимались, штатным актером Киностудии имени Довженко были. Фильмы «Как закалялась сталь», «Аты-баты, шли солдаты...» и, конечно же, «Мес­то встречи изменить нельзя», сыгравшие определяющую роль в вашей судьбе, у нас, в Украине, созданы, а Киев сегодня вспоминаете?

— С большой благодарностью — это ведь свойство человеческой души и памяти... Покидая какой-то город, думаешь порой: «Приехать сюда лишний раз не захочу», но какая же это иллюзия, потому что год-два проходит, ты от каких-то обид, раздражения остываешь, вся ерунда испаряется, улетучивается...

— ...и хорошее остается...

---

---

— Самое замечательное, а ненужное память наша отсеивает, отбрасывает... Когда на какие-то прежние недоразумения оглядываешься, они такими мелкими, ничтожными кажутся, что ты понимаешь: и повода-то для досады нет, поэтому Киев я очень люблю, и это не только ностальгия по молодости. Все-таки он руку мне протянул в тот период, когда, поманив, очень много пообещав, Москва за одно место чуть-чуть укусила, а я не просто молодым человеком 22 лет был, но уже отцом двух детей — из-за чего, собственно, весь сыр-бор разгорелся.

Сразу же хочу, чтобы наши читатели, и вы, в частности, поняли, что для меня главное... Многие актеры вот откровенничают: «Искусство у меня на первом месте, потом семья и, возможно, дети, — и добавляют: — Но так получилось, что и детей-то не было, потому что перво-наперво искусство». Господь им судья, но это, я считаю, постулат ложный — чем больше у человека, тем паче у мужчины (впрочем, это и к женщине относится) ответственности, тем лучше у него и с искусством получается. 

Дешевкой я никогда не был, поэтому семья для меня — я всегда говорил это и говорю — на первом месте, а мое любимое дело — на втором, оно как некое хобби, как, допустим, филателизм, которым в детстве я увлекался. Благодаря маркам роскошно, прекрасно, великолепно географию знал и...

— ...историю...

---

---

— Безусловно, потому что филателия интерес к ней развивать позволяет. Мало того, мой папа историческую литературу обожал, и это и мне передалось — я даже на историческом факультете университета учился.

Почему я об этом сейчас даже, в первом слове, глаголю? Маменька моя с детства мне говорила (мы в Саратове в тот период обитали): «Как же я мечтала, Володенька, в трех городах жить — в Москве, разумеется, в Ленинграде, но лучше всего в Киеве» — и глазки прикрывала, будто мысленно ту­да улетала, где практически никогда не бывала. Почему она так в Киев стремилась?

— Потому что он — мать городов русских...

— Да потому, мой дорогой, что там великий бас Борис Гмыря пел! Эти мостики, о которых мы еще тоже, возможно, потолку­ем, где угодно возникают, и многие наши политики — и украинские, и российские — понятия не имеют, сколько миллионов людей с этими виадуками живут, которые, если их умелой и мудрой рукой направлять, никогда не сломаются, поэтому Киев для меня — это часть моей жизни: молодость, каштаны, студия Довженко — одна из лучших в мире, которая тогда на ногах крепко стояла. В год она 15-16 картин снимала, две-три из них потрясающие, просто мирового уровня, то есть в процентном отношении даже «Мосфильм» обгоняла, который ежегодно семь превосходных филь­мов выпускал, но при этом 55-56 в прокат выдавал...

Какие в Киеве режиссеры были! Теперь-то я это понимаю, а тогда какие-то вещи в силу молодости мимо проходили. Взять, к примеру, роман «Три товарища», который гениальный Эрих Мария Ремарк написал... Почему я сейчас это вспомнил? Потому что после того, как из Театра имени Моссовета ушел и в Киев переехал, моей первой работой фильм «Марина» у Бори Ивченко стал — у меня там роль белого офицера была, который в красные командиры в конце подался.

Ивченко мне перед съемкой посоветовал: «Володя, «Три товарища» Ремарка перечитай». Казалось бы, мы о гражданской войне снимаем, при чем здесь это? — но я перечитал и вдруг понял, чем его выбор вызван, более того, фразу оттуда взял. Когда Ира Шевчук, любовь моего героя Бориса Извольского, в конце картины через площадь ему на­встречу бежит, капитан Тыркин (в исполнении гениального Борислава Брондукова) из ржавого пистолета стреляет и ее убивает. Она в объятия уже обмякшим телом падает, и Константин Степанков, революционера игравший, подходит и говорит: «Она умерла». — «Нет, она не умерла, — отвечаю я, — она еще крепко держит мою руку». Эта фраза Ремарку, а не автору повести «Марина» Лавреневу принадлежала, но настолько органична была, и Ивченко, которого на белом свете уже нет, я благодарен за то, что она в этом фильме прозвучала.

— Да уж, сценарий по книге дважды лауреата Сталинской премии Бориса Лавренева Ремарком явно не испортишь...

---

---

— Этот симбиоз постоянно происходит: тот что-то подсказал, ты книгу прочитал, по­тому что тебе посоветовали, но и сам в долгу не остался. «Прости, старик, — кому-то сказал, — ты сюиту «Карелия» Сибелиуса слышал?». — «Ты про Грига?». — «Нет, Эдвард Григ — это, дорогой мой, «Шест­вие гномов», это ибсеновский «Пер Гюнт» (тонко улыбается), а ты Яна Сибелиуса послушай» — и кто-то вдруг, один из 100, послушает и на всю жизнь запомнит, что это Конкин его надоумил.

Почему я об этом глагол свой веду? Потому что сейчас много о «мультикультурнос­ти» рассуждают... Всяческие мульти-пульти я не люблю — это нечеловеческий язык какой-то, электронный, а мне уровень человеческих взаимоотношений интересен, по­этому так студия Довженко дорога и ее замечательный яблоневый сад, киевские каштаны, моя черная «Волга» — да-да, господа!

— Этим роскошным по советским мер­кам авто вы в 25 лет обзавелись...

— Да, и вот ты на черной «Волге» по Киеву едешь и понимаешь, что это такое. Тем более у меня 18 лет прав не было — никто не спрашивал, а я даже не знал, где их брать, — мне это и не надо было.

— Еще бы: если ГАИ останавливала — сразу же признавала...

— ...и все, но я аккуратно ездить пытался. Впрочем, суть не в этом — я отсутствием прав не хвалюсь и не кичусь, просто говорю: это Украина, это Киев, забыть который не могу.

«Если бы Островский благополучно не умер, его бы полуживого к стене притащили и расстреляли»

— Я тогда мал был, но хорошо помню, как на экраны снятый Николаем Мащенко фильм «Как закалялась сталь» вышел, где вы в роли Павки Корчагина блис­тали...

— 1973 год, ноябрь...

— Правда, я также картину «Павел Кор­чагин» помню, где главную роль Василий Семенович Лановой сыграл. Принципиальное отличие вашей трактовки образа Павки в чем заключается?

— Кроме сути, которая, естественно, не менялась, — все-таки хрестоматийное про­изведение, очень многим, но если об этих двух картинах говорить, не очень прилично будет о третьей не упомянуть. Мы с вами люди интеллигентные и не можем забывать, что первый фильм «Как закалялась сталь» был нашим выдающимся ныне покойным режиссером, Героем Соцтруда Марком Донским, в 42-м снят — опять же на Киевской киностудии (имя Довженко она еще не носила), которая тогда была на юг, в Ашхабад, эвакуирована. В роли Корчагина артист Владимир Перист-Петренко снимался (господа, запомните: через дефис — Перист-Петренко!), линии Тони Тумановой там практически не было, Рита Устинович пунктиром прошла. В основном Корчагин сражался, и это понятно было: 42-й год, нужно боевой дух укреплять...

Чем судьба этого актера примечательна, вернее, трагична? Опять же мало кто, увы, это знает, но Иванами, не помнящими родства, быть не надо. У Перист-Петренко, как и у других наших актеров, была бронь, многие, естественно, ею пользовались (и не потому, что трусы, а потому, что воинам нашим и песни нужны были, и пляски, и рассказы веселые — а как же иначе?), но он, очевидно, так образом своего героя проникся, что после съемок добровольцем на фронт пошел и, увы, в одном из первых боев погиб. Поэтому он имеет право, чтобы его первенство мы признали и помнили, если уж о фильме «Как закалялась сталь» говорим.

Вторая экранизация, Александром Аловым и Владимиром Наумовым снятая, на экраны в 1956 году вышла — это как раз та, где Василий Лановой в роли Корчагина вы­ступил, и третья — наша картина 1972-1973 годов, где Павку ваш покорный слуга сыграл. Чем три версии «Как закалялась сталь» разнятся? Это из дат выхода понятно. 42-й год — разгар войны, где мы еще проигрываем, где баланс еще очень нехорош, и задача понятна: Корчагин должен вперед вести, на лихом, так сказать, коне. 1956-1957 год...

— ...оттепель...

---

---

— Да, ХХ съезд партии, развенчание культа личности Сталина, и нужно поднимать что? Целинные и залежные земли, а в романе Николая Островского момент созидания есть, хотя в первой экранизации строительство узкоколейки практически отсутствовало — нужно было сражаться...

— Вот идеологическая машина работала, да?

— Конечно — идеология сразу этот роман оккупировала. Почему у него такая, в общем-то, непростая и даже печальная, я бы сказал, судьба? Если бы он хоть немножечко в стороночке постоял, если бы не был в свое время Кольцовым переписан...

— Переписан?

— Конечно, потому что, если бы мы сейчас то, что в первом издании было напечатано, прочитали, думаю, что, простите, мои последние волосы из черепа выпали бы, потому как это несколько иная книга.

— Плохо написанная?

— Нет, еще страшнее. Понимаете, этот вариант хоть чуть-чуть, хоть немножечко, но причесан, а изначально роман Островского был настолько кровью пропитан, это такой тромбофлебит был...

— Но это правда была?

---

---

— Абсолютная. Уверяю вас: если бы Ост­ровский благополучно не умер, его бы полуживого к стене притащили и расстреляли, потому что к этому все шло. В России, особенно советской, — к сожалению величайшему, мы до сих пор эту отвратительную черту сохранили! — покойников больше, чем живых, любят: во-первых, они совершенно...

— ...безобидны...

— Да, уже лапушки (ноги вытягивает), и из них, из этой мертвой глины, лепить можно все, что хочешь. Там строчечку из биографии вычеркнул, тут запятую чуть-чуть переставил: казнить нельзя помиловать, и глядишь — совершенно другой человек вырисовывается, и если при жизни он никогда бороды не носил и волосы коротко стриг, то теперь у него огромная бородища и буйная шевелюра была, и вообще, это Карл Маркс. Вот вам и ответ на вопрос, почему история все время переписывается...

Если о третьей экранизации говорить, она тоже не случайна — это потом я узнал, потому что немножечко с комсомолом был связан, меня делегатом ХVII и XVIII съездов ВЛКСМ избирали и так далее. На ХVII съезде ВЛКСМ в апреле 1974-го в проходах молодые ребята стояли — это был первый десант, который на БАМ отправлялся, поэтому Корчагин опять понадобился. Если помните, вся третья серия — мучительное наше строительство узкоколейки. Я любил и обожал Ни­колая Павловича Мащенко, но как же он терзал нас и мучил! Молодец! — он прекрасно понимал, что нас, мальчишек послевоенных, жизнь баловала...

«Мащенко с меня шкуру сдирал — я столько на съемках рыдал: «Мамочка, Господи, обратно меня возьми!»

— Вы же, насколько я знаю, из хорошей, благополучной семьи...

— Именно, причем икру я не ел — она мне надоела, а конфеты в окошко выбрасывал, и не потому, что сибаритствовал, а потому, что они мне не нравились — я не сладкоежка. Ну а ребята все это подбирали. «Ага, — говорили, — если конфеты летят, значит, Володька дома, а не в больнице, он выздоровел!».

Чтобы не сыграть Корчагина, а его жизнь прожить, нужно было немножко в другой семье родиться, — понимаете? — и Мащенко это учуял. Честь ему и хвала за то, что он с меня шкуру сдирал, — я поначалу столько на съемках плакал, просто рыдал: «Мамочка, Господи, обратно меня возьми!» — типа такого. Клянусь вам! — хотя сейчас признаваться мне в этом стыдно.

— Павка Корчагин — это коммунистическая икона, в общем...

— Безусловно, а Мащенко так и снимал, это как бы и не скрывалось. Разумеется, православной риторики в съемочной группе избегали — это было недопустимо, но, например, Саша Итыгилов, наш оператор, в мое лицо просто влюблен был. Казалось бы, бурят (уголки глаз растянул), как он там видел — непонятно... Нет, ну он-то всех видел — просто прирожденный оператор! Потом и режиссером стал неплохим, но из жизни уже, к сожалению, ушел. Кстати, его супруга Ольга Матешко в Нью-Йорке у Виктора Топаллера на RTVi работает — вы знаете?

— Да, мы там с ней встречались...

— Вот и я встречался... Мы с супругой моей покойной один раз приехали, и я обалдел, когда ее увидел, так что все наши там, нормально...

— Интересно, а вы понимали, что как бы идеалом стали, что все на вас смотрят и думают: «Именно таким должен быть комсомолец и коммунист»?

— Я хотел бы ответить — вопрос в том, ловко это или неловко. Сказать, что не понимал, — лукавство, уверять, что отлично понимал и этому значение придавал, — явное преувеличение, потому что, в общем-то, отчасти (вы уж простите, но я такой термин придумал) интеллектуальным хиппи я был. Почему? Потому что к внешним атрибутам все не сводил, хотя джинсы признавал — само собой! — только Wrangler. Или Levi’s: кто же какие-то другие носит? — это же нонсенс. Хорошо знал, что такое диски Led Zeppelin или Джими Хендрикса доставать, — могу вам целую лекцию по этому поводу прочитать, но при этом прекрасно классическую музыкальную культуру знал (папа мой живопись любил и поэтому с детства по музеям меня таскал, а мама — по театрам). В общем, все смешалось, и пускай это русский камамбер, тем не менее в нем смысл имеется, то есть ориентироваться в пространстве я мог.

Уже под конец съемок мы в Сочи при­ехали — это, как сейчас помню, май 73-го года был, а запустились мы в конце июля 72-го, потому что исполнителя главной роли сменили. Может, вам потом любопытно будет узнать, что я с самого начала не Корчагиным был...

— А кем?

— Чуть позже скажу — просто мысль свою закончу. Так вот, в шестой серии я уже слепой, парализованный и так далее в каталке сижу, меня Тая, жена Корчагина, везет, а навстречу мама с телеграммой идет: «Книга горячо одобрена, приступаем к изданию»... В кадре моя гимнастерка, вытянутая шея, у меня слеза в улыбке выкатывается, а внизу на мне джинсы Wran­gler — их же никто не видит. Один раз в жизни об этом проговорился (смеется), но в джин­сах не потому был, что такой нехороший, а потому что некогда было переодеваться — это раз, и во-вторых, за год уже материал настолько во мне сидел, что я мог вечером второй Led Zep­pe­lin послушать, а утром на съемочную площадку выйти и... Тем более что у меня всегда хорошая память была, и она очень четко в «Как закалялась сталь» начала работать — эти монологи я в одну секунду запоминал, а если еще учесть, что Мащенко сценарий переписывал... Ну то есть, если на завтра съемки такого-то эпизода назначены, ты лучше его не учи — просто знай, о чем, потому что он утром приходит и совершенно другую партитуру тебе дает, а если ты уже это выучил...

«У меня табу: я никогда на чужих костях не пляшу — хорошее воспитание, понимаете ли, порода...»

— Кого же вы должны были играть?

— Я на роль Цветаева был утвержден.

— А Павкой кто был? Бурляев?

---

---

— Да, а вообще, в этой истории столько всего сошлось... Во-первых, как меня пригласили... Открыл меня — почему мы с ним до сих пор и дружим! — Олег Фиалко, второй режиссер фильма «Как закалялась сталь»: он по городам Союза ездил и в Саратове побывал. Там в театральном училище мою фотографию увидел — ее только что на стенде выпускников повесили, а Саратов тогда уже некоей начинающейся кино-Меккой был. Ну, начинающейся — не очень точное слово...

— Тем не менее Олег Янковский то же училище, что и вы, окончил...

— ...а до этого Борис Андреев — он же из нашей драмы, Сергей Филиппов, и Юра Каюров на роль Ленина от нас пошел. Саратов — это удивительный в этом отношении город...

— ...там Драматический театр имени Слонова мощный...

— Да, академическая драма, а всего у нас пять театров.

Короче, Олег мою фотографию — одну из многих! — в Киев привез, а я только в Харьковском ТЮЗЕ начал работать, который благополучно сгорел, — то есть артистом погорелого театра был. Здание старое — пожар его доконал, и мы в Доме культуры ХТЗ играли. Все же у меня спектакль «Свой остров» был — модная тогда пьеса эстонского писателя Раймонда Каугсвера: в «Современнике» шла и у нас. Я Нигласа играл, героя, и вот 4 мая 72-го года две телеграммы получил: одна, из Саратова, сообщала, что у меня близнецы родились — мальчики, и вторая, из Киева, — что меня на студию Довженко в «Как закалялась сталь» вызывают. Второго такого дня, который всю мою жизнь просто перевернул, у меня больше не было: 4 мая 72-го года — некий рубеж, до этого какой-то Конкин был, у которого очень много впереди, а чего — еще непонятно...

— ...и жена беременная...

— А здесь уже и беременность закончилась, и дети родились, и пригласили-то ме­ня на роль Лещинского по фотографии, потому что интеллигентного мальчика с длин­ными волосами увидели. Мордашка такая — о-хо-хо! — хорошая... Извините! (кокетливо палец в рот засунул).

В Киев на два съемочных дня я приехал, у меня в первой части, если помните, эпизод есть: Тоня Туманова, когда впервые на экране появляется, со своими друзьями Лещинским и Сухарько идет, а на мосточке у речки Корчагин с книжечкой сидит, «Овода» читает, и Лещинский ему: «А ну, сматывай удочки отсюда — это место мадемуазель Тумановой». — «Сами ушивайтесь отсюда» (этой фразы в фильме нет, она под­разумевается. — В. К.). — «Пошел вон!» — и драка начинается. Почему два дня? Потому что первый мы должны были на берегу драться, а второй — в воде.

---

---

Потом уже, когда Корчагина я играл, Мащенко подошел ко мне и сказал: «Володя, вот этим двум как следует дай, я разрешаю. Ничего страшного — лупи, и все!», и я, окрыленный, так и сделал. Не знал, что он то же самое и тем двум дуже гарным киевским хлопцам сказал: мол, там москальский Корчагин, ребята — дрозда ему покажите. Мы так схлестнулись — ужас: после первого удара у меня подбородок был рассечен, кровь текла.

— Этот дубль в картину вошел?

— Деталей все равно там не разберешь — и краска была, и своя кровь капала. Я-то драться не умею, мы кулаками, конечно, махали, но наобум — куда уж там попадешь, и я этому несчастному Лещинскому — ну, он тоже «большой» драчун был! — как-то так кулаком по пальцу ударил, что тот выгнулся и наоборот перекрутился — в общем, вывихнул. Потери, короче, были, так вот, когда на эти два съемочных дня меня утвердили, Мащенко что-нибудь прочитать попросил, потому что, сказал, я тебя как актера совсем не знаю. Терять мне нечего было, я Маяковского «Барышня и Вульворт» выдал: «Бродвей сдурел. Бегня и гулево...».

— Глаза горели...

— Горели, и он тут же всей съемочной группе при мне сказал: «Надеюсь, вы со мной согласитесь? Это наш Цветаев!». Вто­рая роль в фильме, по сути, антипод Корчагина — я был счастлив, а через некоторое время мы наше кино снимать стали: Колечка Бурляев Корчагиным был, Наташечка Бондарчук — Тоней Тумановой... Тогда и разгорелся меж­ду Колей и Наташей роман.

Итак, я Цветаева играл, а на роль Риты Устинович Наташу Сайко утвердили, которая впоследствии со мной Тоней Тумановой была — вот такая молодежная четверка сложилась (теперь уже мало кто об этом знает — мы, как говорится, последние, с этим связанные, и поэтому еще помним). Этим составом мы начали снимать...

— ...а закончили другим. Почему?

— Почему так произошло, что там случилось, я говорить не буду — не надо... Это вопрос этического свойства — пускай! Если бы сейчас здесь Коля сидел, он бы мог... Кстати, я недавно с ним в Чите виделся, мы Первый Забайкальский международный фестиваль открывали. Он мне сказал: «Володя, столько лет прошло, Господи. Да рассказывай ты, не стесняйся», а у меня табу: я никогда на чужих костях не пляшу — хорошее воспитание, понимаете ли, порода. Я, может и сказал бы, да неловко как-то, пращуры бы мои обиделись.

...Кино — это все-таки не отдых по санаторно-курортной карте, а жестокое производство, поэтому я всегда говорил и говорю: если ты съемки какого-нибудь фильма начинаешь, где на главную роль утвержден, не хвались, что вот я там-то и там-то снимаюсь, дождись, когда съемки закончатся, когда ты картину озвучишь, потому что в любой момент все может измениться, и сколько из-за этого судеб актерских ломалось... Хорошо, что Коля такой крепкий орешек, а вот если бы меня с какой-нибудь роли сняли, я бы, может, и умер, потому что оснастка у всех внутри разная...

— ...разной ранимости психика...

---

---

— Конечно, от этого и с ума можно сойти...

Из интервью журналу «Коллекция «Караван историй».

«Рабочий материал нашей картины периодически худсовет студии отсматривал, куда в числе прочих Леонид Быков и Сергей Параджанов входили. С его мнением тогда все считались, поскольку именно Параджанов к возрождению украинского национального кино был причастен, «Тени забытых предков» снял.

Худсовету конную атаку Мащенко показал.

— Кто там у тебя мелькнул? — поинтересовался Сергей Иосифович.

— Бурляев, наверное.

— С ним все ясно, а кто на заднем плане мелькнул?

— А, это молодой актер Конкин из Харькова — он Цветаева играет.

— Что ты, Коля, дурака валяешь? Вот кто у тебя должен Корчагиным быть.

Так главная роль мне досталась. Лично познакомиться с Параджановым не удалось, хотя шанс был — он вместе с Олегом Фиалко в гости нас пригласил. Когда пришли, в квартире его совершенно обалдевший друг, приехавший из Еревана, сидел: «Знаете, полчаса назад Сергея арестовали».

---

---

Своей нетрадиционной сексуальной ориентации Параджанов никогда не скрывал. Кстати, знавшие его близко друзья в это не верили, поскольку Сергей Иосифович был большим мастером эпатажа, что подтверждали мне и Николай Мащенко, и Леонид Быков, но статья УК УССР, по которой его обвиняли, — мужеложество, совершенное с применением физического насилия, угрозы или использования беспомощного состояния потерпевшего, — никакого отношения к нему точно не имела. Скорее всего, художника за политические взгляды наказали.

После тюрьмы воз­вращаться в Киев Параджанову запретили — так мы с ним никог­да и не встретились».

«Родительское воспитание и есть тот бутерброд, который я до сих пор вкушаю»

— К коммунистической иконе возвращаясь... Это правда, что, вернувшись домой с ХХII съезда КПСС, делегатом которого был, ваш отец с порога закричал: «Сынок, дорогой, ты будешь жить при коммунизме!»?

— Да, он у меня восторженник такой был! Книгочей, участник художественной самодеятельности...

— Это истовая, пламенная вера была?

— Да, и вы знаете, что-то от родителей, наверное, и мне передалось, и от папеньки именно восторженность какая-то, потому что минуты слабости у меня бывают, но все-таки жизненный ресурс мой таков, что предаваться долго хандре и унынию я не могу. Должен сказать, что восторг папеньки: «Ты будешь жить при коммунизме!» — очень заразительный был, я тогда в третьем классе учился, и деньги еще как раз поменяли. Помню, мама меня за молоком посылала и рубль давала... Ну, вы достаточно молоды, поэтому поверьте на слово: рубль вот такой был (показывает)...

— ...до 61-го года большая бумажка...

— Десятка — вот такая (раза в полтора больше), а сторублевка вообще здоровенная, как екатерининская, и в 60-м году мама меня с этим рублем за молоком отправ­ляла, а потом я с 20 копейками стал ходить. Деньги, в общем, поменяли, Гагарин в космос полетел, ХХII съезд КПСС прошел — страна на подъеме!

Саратовская жизнь все-таки своеобразной была. При всем том, что папа мой комсоставовский был человек, если термин 40-х — начала 50-х годов здесь уместен...

— Он офицером был?\

— Да, в свое время главным ревизором Приволжской железной дороги, тогда Рязано-Уральской, ему по рангу отдельное купе полагалось, в котором родители меня в Москву с малых лет возили. Если премьера в каком-то театре намечалась или во МХАТе что-то с участием Яншина и Грибова планировалось, мама говорила: «Леша, мы должны ехать», и проблемой это не было. Я не знал даже, что билеты, оказывается, покупать нужно, — потом-то понял, потому что мне просто повезло, поэтому какие-то магазины: Детский мир, ГУМы, ЦУМы — все это во вторую, если не в третью очередь шло. Сначала в театр, в музей, в Третьяковку, в которой мы все пороги с папой обили, на какие-то выставки.

Родительское воспитание много дало — это и есть тот бутерброд, который я (а мне 65) до сих пор вкушаю, а восторги детские, они потом на убыль пошли, я понял, что коммунизм — это какая-то сказка. Помню, как при Хрущеве в каждом туалете Моральный кодекс строителя коммунизма висел, а мы тогда в Саратове на первом этаже около вокзала жили, и у нас под окнами часто забулдыги собирались. Я уроки учу, слышу, что к ним милиционер подходит, и далее такой диалог следует (голосом диктора): «Товарищи, перестаньте, пожалуйста, выпивать, вы в публичном мес­те на­ходитесь» — вот эта форма общения вдруг нормой бытия тогдашнего стала. В ответ — пьяное мычание. «Еще раз повторяю: не надо так выражаться». Ой, Господи!..

---

---

Из интервью журналу «Коллекция «Караван историй».

«Обеденный стол в нашей саратовской квартире раздвинут, но гости сидят не за ним, а у стенки. На столе стоит гроб, в нем неподвижно лежит мой брат Славочка. Я не могу понять, почему он не шевелится, улучив момент, залезаю на стул, потом на стол, тереблю брата за нос: «Фавонька, фтавай!». Мама подхватывает меня на руки и уносит в другую комнату.

...К моменту моего появления на свет папе 42 исполнилось, маме — 40. Они решились второго ребенка родить, когда врачи сдались: «Вашего Славу мы не спасем». Брат полиомиелитом переболел, у него руки и ноги от­нимались — он дожил лишь до 17...

Сцены в последних сериях, когда Корчагин, слепой, прикованный к постели, лежит, давались особенно трудно, настраивался на них, вызывая в памяти образ брата Славы. Осветительные приборы почти у лица располагались, выжигали глаза, но Мащенко требовал, чтобы они у меня были полностью открыты. Гримеров я умолял: «Придумайте что-нибудь, заклейте глаза, иначе ослепну по-настоящему!», но они режиссерского гнева боялись.

А еще Мащенко меня кормить запрещал. И так-то худосочным я был, но ему в кадре горячечный блеск во взгляде требовался, и если это в картине получилось, исключительно потому, что я на грани голодного обморока находился».

— Сколько же вам было лет, когда в эпохальном фильме «Как закалялась сталь» вы снялись?

— Мой день рождения мы отмечали, ког­да к съемкам уже приступили, — мне 21 год исполнился, а когда закончили, 22 стукнуло.

«Когда мы узкоколейку прокладывали, совсем о другом мечтали — куда мы дорогу построили?»

— Итак, вам 22 года, премия Ленинского комсомола за фильм «Как закалялась сталь», черная «Волга»...

— Нет, «Волга» чуть позже, в 25, появилась...

— Тем не менее огромная слава, звание заслуженного артиста Украинской ССР...

— В этом вот меня в советском кино никто не переплюнул.

— То есть по тем временам фактически все и сразу получили...

— Вы знаете, это опять же некая иллюзия. Ну что такое звание? Да, это здорово...

— ...но в столь юном возрасте...

— Секундочку. Да, естественно, это не­кое поощрение было. Тогда оно, например, 20 метров своей жилплощади не оп­ла­чивать право давало — это как бы кабинет был, но у меня не только лишней — вообще никакой площади не было. Премия Ленинского комсомола — это две тысячи рублей на пять человек: по 400 рублей на брата нам выдали — Николаю Павловичу Мащенко, Саше Итыгилову, Федору Лукичу Панасенко, Константину Петровичу Степанкову и вашему покорному слуге, потому что налогом премия не облагалась.

— Медалька еще...

— Да, была — золотенькая с серебряной веточкой, но я помню, как эту премию нам вручали, — это в гостинице «Юность» здесь, в Москве, рядом с Ленинским проспектом, было. Я тогда в фильме «Марина» снимался, и меня с ассистенткой только на один день отпустили — я от счастья рыдал, и вообще, меня все так волновало. Я плакал, и мне хорошо было, а Станислав Ростоцкий премию Ленинского комсомола за «А зори здесь тихие...», скрежеща зубами, получал: «Да что это такое! Что за премия...». Я помню его личико перекошенное, но он в Комитете по Ленинским и Государственным премиям заседал, и через год Станислав Иосифович со товарищи выписал себе за ту же картину...

— ...Ленинскую?

— Государственную — Ленинскую ему вообще за плохой фильм дали.

— За «Белый Бим Черное ухо»?

— Ну, он не плохой, но средний — за что там Ленинская премия, ребята? Вещи своими именами называть надо — тогда тоже все по принципу рука руку моет делалось. Их в Комитете по Ленинским и Государст­венным премиям человек 15 было...

— ...вершащих судьбы...

— ...и они по очереди друг другу все это раздавали, между тем по правилам нашего тогдашнего государства нельзя было две Госпремии или две госнаграды за один и тот же подвиг давать, в данном случае — за художественный кинематограф, поэтому мы с «Как закалялась сталь», которая больше всего могла на Госпремию претендовать, ее не получили. Объясняю теперь, почему. В картине было слишком много того, что кое-кого раздражало, например, если помните, там эпизод есть, один из многих, когда в кабинете бритоголовый человек в шинели сидит. Он на продовольственных делах и Корчагина, который к нему после ранения приходит, спрашивает: «В губернский продовольственный комитет хочешь? Не думай, в такое голодное время лучшего места тебе не найти». В ответ — молчание. Он продолжает: «А на пристань, на базу, еще куда-то, где паек ударный?». Павка насмешливо на него смотрит. «Понимаю, труд­но, но пухнуть с голоду не будешь». Корчагин говорит: «Я слышал, что на одном из заседаний даже нарком продовольствия потерял сознание от недоедания». — «Мы же тебе портфель наркома продовольст­вия не предлагаем».

У нас огромный диалог в шестой серии практически вырезали. К прикованному к по­стели слепому Корчагину однорукий Жух­­рай с женщиной-редактором приходит, пишущую машинку приносит... Там чуть-чуть осталось, обглодочки, а это огромный диалог был о том, до чего мы дошли, как негодяи и мерзавцы укрепились, сколько мздоимства стало, которого не было. Мол, когда мы узкоколейку прокладывали, совсем о другом мечтали — куда мы дорогу построили?

«Мы восемь часов сидели — никто ни пописать, ни покакать не пошел»

— Это тогда страшные слова были...

— Мало того, я должен следующее сказать... Мы вот с вами накануне интервью о ваших телепрограммах говорили, о том, что почти 20 лет вы правду бытия, свидетельства истории, снимаете, так вот, эта правда нашей беседе не помешает.

Дело в том, что картина должна была 7 ноября 73-го года по первой программе ЦТ выйти — всесоюзная премьера так называемая, однако смелостью подачи материала в фильме «Как закалялась сталь» — хрестоматийной работе — телевизионное руководство было несколько озабочено, и ситуация была на грани того, что — хотя анонс уже объявили! — картины на праздник не будет: мол, слишком она островатенькая, не надо. Лучше бы он там просто узкоколейку строил, а тут какие-то рассуждения, разговоры — ну что за глупости? Спасло нас то, что культуру от ЦК партии товарищ Смирнов курировал...

— Георгий Лукич — заместитель, затем первый заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК и несколько лет исполнявший обязанности заведующего, потом директор Института философии АН, помощник по идеологии генсека Горбачева...

— Совершенно верно. Он когда-то беспризорником был, а, понимаете, это все-таки человек другой породы немножко. При том, что каждый, конечно, в обязательную игру под названием любовь к партии играл, некоторые все-таки свое дело поболее любили и на грани того, чтобы партбилет на стол положить, ходили. Помню, он влетел, здоровенный, под два метра ростом (я на этом просмотре был — мне познакомиться с ним повезло), и все начальство затрепетало. И даже тот человек, который вообще трепетать никогда не должен был, — Сергей Георгиевич Лапин...

— ...председатель Гостелерадио СССР...

— ...потому что по статусу должность гос­тя весомее была. Смирнов — это Суслов номер два по идеологии всей, то есть за очень важные вещи он отвечал, а поскольку, что такое карьерная лестница, все они знали — о чем речь? Сергей Георгиевич Лапин, кстати, первый Герой Соцтруда на ниве телевидения, партийную суб­ординацию чтил.

Смирнову несколько фрагментов продемонстрировать решили, но он их смотреть отказался: «Зачем? С самого начала первую серию покажите».

Первые кадры пошли, начальство впереди расселось, мы с Мащенко где-то в уголке. Он пятерней волосы нервно причесывал — у него привычка была такая: внутреннее напряжение высокопарными не­нор­мативными фразами снимать и этим (рукой волосы взъерошивает). До середины первой серии дошли, и вот уже конец, а она, извините меня, с титрами час пять минут идет (у нас все серии час пять — час 10 шли)...

— Смирнов сидит и смотрит...

— Сидит и смотрит, и никто ни пописать, ни покакать не пошел, понимаете? После первой серии свет включили, он: «А зачем свет? Потушите». Вторую серию поставили — и все: мы восемь часов сидели, после чего Смирнов распорядился: «Немедленно в эфир!».

Это дня за четыре до премьеры было, поэтому со студии Довженко мокрую пленку привозили, просто совсем свежак из машины — по технологии просохнуть она не успевала, и я помню, как операторы переживали, что вдруг слипнется или что-то еще с ней случится. Мало того, первая серия уже в эфире шла, а пятая еще спечатана не была, представляете?

Во какие правды-то, мой дорогой, возникают, а то: ой, вы все получили, вас озолотили... Да ничего подобного, меня в черном теле держали, и теперь я понимаю, что звание и премия Ленинского комсомола просто поощрение. Обещанную квартиру, которую ЦК комсомола мне выделил, в Театре Моссовета у меня сперли — Бог им судья! Я в Киев уехал, где в отселенческой квартире опять же ЦК комсомола пять лет прожил, а дали мне ее временно на две недели перекантоваться, то есть украинские власти тоже слова своего не сдержали. Я понял тогда, что пороги в кабинетах начальства обивать и кулаком по столу стучать бесполезно. Может, надо было пороги начальства обивать, что-то стучать? Наверное, они хотели, чтобы я в шинели ходил, в сапогах драных без подметки и калошах без подошвы — вот это им было нужно, а Конкин востребованным вдруг стал, творческие встречи у него пошли, он по Европам начал ездить, какие-то крамольные вещи высказывать...

«Яшина Брежнев обнял, Герасимову руку пожал, а мне сказал: «Помню-помню» — и поцеловал»

— Ну, вам ли на судьбу обижаться? На вас оглушительная слава свалилась, вас, насколько я знаю, и Тодор Живков целовал, и Эрих Хонеккер, и Фидель Кастро, и даже Леонид Ильич Брежнев...

— Да, поцелуи были хорошие! Леонид Ильич на ХVII съезде ВЛКСМ расчувствовался — история вообще забавная. Рассказать?

— Послушаю с удовольствием...

— Понимаете, это не исторические анекдоты — я вот сейчас с вами сижу и как бы в прошлое свое окунаюсь: у меня действительно жизнь интересная. Значит, на очередном заседании съезда комсомола, втором или третьем, я должен был выступить, а я единственным был из делегатов, кто сам текст себе написал: остальным два журналиста сочиняли — по таксе пять рублей за речь, как сейчас помню (средства ЦК комсомола отпустил). Эти бойкие ребята всем одно и то же как под копирку строчили — только пару фраз меняли: «Я — доярка Маша Иванова... и лично Леонид Ильич...», «Я — столяр Семен Сидоров... лично Леонида Ильича»... «Ребята, — сказал, — я сам справлюсь...». Мне тогда Евгений Тяжельников, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, добро дал: «Конкину можно», но все-таки потом проверил: «Да... Слушай, сам писал?». Я: «Сам, сам». — «А ты выучил?». — «Конечно» — свое-то. «Но ты, тем не менее, три бумажки положи»... Меня научили: в нагрудный карман и в карманы пиджака — вдруг заклинит.

Речь я с неким даже корчагинским пафосом произносить начал — слышу, кто-то сзади носом шмыгает. Мне так вполоборота повернуться хотелось, но впервые в жизни зажат, как полено, был — так и не смог, и «лично Леониду Ильичу» непонятно куда, в какое-то пространство сказал, то есть голова у меня до него не довернулась, но это он всхлипывал, мальчик наш дорогой.

После меня Лев Яшин выступал и кинорежиссер Сергей Аполлинариевич Герасимов — нас в предбанник увели, стенограммы на вычитку принесли, и вдруг ох­ран­ники выскакивают, и мы видим, что по коврику, по диагонали через этот предбанничек за кулисами Дворца съездов постеленному, Леонид Ильич идет, за ним свита... Нас от коврика оттеснили, в уголок прижали, окружили... Герасимов шею тянет: мол...

— ...здесь я...

— ...и все что-то высмотреть хочет, я тоже вождя разглядеть попытался, и вдруг Леонид Ильич некую возню в углу замечает и с этой ковровой дорожки сходит (а там шаг влево, шаг вправо — расстрел, и только один человек в нашей стране мог это сделать). Он достаточно прост был и к нашей кучке подошел — моментально охранники все разбежались, а мы, как коммунары у стены, на кладбище Пер-Лашез в полузажимах стоим — бронзовые такие скульп­туры. Тут Брежнев Яшина обнял, Герасимову руку пожал, а мне сказал (с бреж­невской интонацией): «Помню, помню» — и поцеловал.

И ведь все это цирк, парад-алле! Именно на том месте, где он с ковра свернул, не дальше и не ближе, все члены Политбюро свернули, как будто он тропинку им протоптал, — они точно так же к нам подошли, рукопожатия последовали. У кого-то посуше были, у кого-то подружественнее, тем не менее все ритуал повторили, как будто некий режиссер-постановщик мизансцену им дал.

Мало того... Почему я сказал вам, что книга, которая в школе изучалась, от написанной Островским отличается? Мне на ХVII съезде комсомола решили подарок сделать — роман «Как закалялась сталь» в первоначальной редакции: фактически единственный экземпляр, который из тиража, пущенного под нож, сохранился. Для уникального издания специально из телячьей кожи переплет заказали...

---

---

— Это еще не тронутая Кольцовым версия?

— Именно, причем из спецхрана — там на страницах какие-то красные галочки были.

— Класс!

— Вручали мне ее Галина Сергеевна Уланова, Герасимов и Александра Пахмутова. Ну, думаю, наконец-то, прочитаю, а я книгочей, у меня прекрасная библиотека, все-таки мой прапрадед — книгоиздатель Смирдин. Я трепетно дар принял, и только до кулис донес, у меня эту книгу хвать — и в музей ЦК ВЛКСМ. Она совершенно бесценная была, а теперь ни музея, ни ВЛКСМ нет, и где она, у кого — Бог весть. Так я на­сто­ящий роман «Как закалялась сталь» и не прочитал.

«Пока единомышленников найдешь, или в ГУЛАГе окажешься, как раньше было, или тебе башку отломят, как сейчас принято»

— «Я своего Павку еще больше, чем раньше, люблю!» — вы сказали: как же к Павке Корчагину сейчас, по прошествии лет, относитесь, когда уже столько открылось того, чего прежде не знали?

— Я по-прежнему большой пиетет и уважение к этому человеку испытываю...

— Подождите, но он ведь просто одержимым был, типичным фанатиком...

— Нет, я его так называть не хочу. Это диагноз, понимаете, а он совершенно нормальным был человеком, другое дело, что степень его личной ответственности в определенных обстоятельствах была столь высока...

Когда-то мои пращуры говорили: «Честь имею», и вот так же Корчагин революции служил. В 14-15 лет желание изменить мир к лучшему неизбежно, как и юношеские прыщи, и если бы в этом возрасте ему не большевик Жухрай встретился, а, допустим, какой-то мой прадед с голубой кровью, может, Корчагин в Белой гвардии оказался бы, ведь так случилось, что... Теперь я уже могу в этом признаться: только перед смертью папа нашел возможным мне сказать, что мой дед в Красной Армии воевал и погиб, а его родной брат — в Белой и чудом уцелел. Он с армией Юга России через Турцию, через Трапезунд отступал, в Югославии оказался... В 20-х годах прош­лого века наши соотечественники по всей Европе рассеивались, и мой дядя в Италии осел.

При Советском Союзе родители говорить мне о нем не хотели, безумно боялись, что меня это смутит, с панталыку собьет, так что о своей семье я узнал, когда что-то узнавать стало можно, и тут, будто в подтверждение этих слов, мне с «Мосфильма» звонят и сообщают: «Вас брат ваш разыскивает». — «Какой еще брат?» — спрашиваю. «Ну, он из Италии приехал, Джованни Конкин». Мы встретились, и я обалдел: Джо­ванни внуком того деда оказался, который с советской властью разошелся.

— Павка сегодня, на ваш взгляд, нужен?

— Если к нему как к воплощению чувства мужского достоинства относиться — безусловно, потому что сейчас, к сожалению, везде унисекс, дошло до того, что уже не поймешь: парень перед тобой или девушка, не он или она — оно. В Думах и в сенатах гермафродиты какие-то сидят, а то и бал правят — у них очень много возможностей и полномочий. Мне кажется, Корчагина эти нехорошие, не библейские люди в какие-то фанатики записали, потому что он жить им мешает, один порядочный человек — множеству негодяев.

Вы, наверное, обратили внимание, что такие, как Павка, как правило, достаточно одиноки. Понимаете, его цельность и бескомпромиссность — это все-таки повод к одиночеству, потому что, пока единомышленников найдешь, или в ГУЛАГе окажешься, как раньше было, или тебе башку отломят, как сейчас принято, поэтому сложно. Негодяи — они моментально друг друга чувствуют, а если их большая и бескорыстная любовь к деньгам объединяет...

— ...держись!

— Вот они действительно патологические люди, вот они фанатики, Золотым тельцом, этим бесом, одержимые, поэтому Корчагина я люблю, и сейчас, в свои 65, наверное, с ним был бы.

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter